– Что же ты будешь делать? – спросил я Ольгу.

– Мне сказали уехать.

– Может, ей чем-то помочь нужно?

– А чем помочь? – сказала она. – Как мы ее теперь найдем? Раз вначале не тронули, значит, какая-то надежда есть, значит, от нее им ничего не нужно. Им нужно что-то от Олега. Они выдвинут свои требования обязательно.

На следующее утро меня ждала сенсационная новость. Практически сразу после того, как я встал, раздался телефонный звонок. Звонила Юля из консультации. Она сказала, что мне принесли срочное письмо.

– Какое еще письмо? – удивился я.

– От важного клиента.

– А клиента назвали?

– Да. От Олеси.

– От Олеси?! Хорошо, сейчас же приеду. Кто принес письмо?

– Какой-то незнакомый мужчина. Принес и попросил, чтобы я срочно вам позвонила, сказал, письмо от Олеси и что оно очень важное.

– Спасибо, Юля, выезжаю.

Через некоторое время я был в консультации. Письмо было адресовано мне, но внизу я увидел приписку – «Для Олега». Я вскрыл конверт.

«Дорогой, милый Олежек! – писала Олеся. – Сейчас я нахожусь у людей, которые считают, что ты должен им крупную сумму денег. Теперь моя дальнейшая судьба полностью зависит от тебя. Обращаются со мной нормально, пока никто не обижает. Но, как они говорят, их терпению может прийти конец. Поэтому они предлагают тебе в обмен на меня и на твою жизнь там, где ты находишься, сообщить им срочно номера твоих счетов, где у тебя лежат деньги, и фамилии твоих коммерсантов и должников. Обнимаю и целую, твоя Олеся. Надеюсь на лучшее. Приписка: Адвокат не в курсе дела, он только передал письмо». Помимо письма, в конверте была фотография, сделанная «Полароидом», где Олеся держала в руках газету, датированную вчерашним числом.

Ничего себе сообщеньице! Как с таким письмом я пойду к Олегу?! И что теперь после этого можно сделать? Результат не просто нулевой, а минусовый… Но – делать нечего, надо идти в СИЗО и определяться с ним, как поступать в дальнейшем.

С письмом и фотографией Олеси в кармане я подъехал к следственному изолятору. Поднявшись на четвертый этаж, я протянул требование с фамилией, но неожиданно конвоир сказал мне:

– А вашего клиента перевели на другой этаж, в общую камеру, так что идите в общую картотеку.

Для меня это было полной неожиданностью. Почему человека, жизнь которого органы так тщательно охраняли, вдруг перевели в общую камеру? Это что, приговор или, может быть, форма воздействия, чтобы он все-таки «раскололся», признался в содеянном?

С такими мыслями я спустился на второй этаж, где была расположена картотека для заключенных общих камер. Быстро заполнив требование, указав фамилию Олега и все, что касалось моей атрибутики, я передал вызов контролерам.

Контролерами были две миловидные женщины лет сорока – сорока пяти. Молча взяв листок, они отыскали в деревянном ящичке карточку с фамилией Олега, вытащили ее, посмотрели на обратную сторону и сделали там какую-то отметку – вероятно, отметили визит адвоката.

Я обратил внимание, что на другой стороне было несколько строк, заполненных датами. Вероятно, в мое отсутствие его часто посещали оперативники.

Потом женщина взяла карточку вызова, поставила номер камеры, расписалась и, взяв большой красный карандаш, провела черту, означающую «Склонен к побегу». После этого она протянула карточку обратно, бросив на меня любопытный взгляд.

Взяв листок, я поднялся вновь на четвертый этаж и передал его другой женщине-контролеру для вызова заключенного. Та молча взяла листок, адвокатское удостоверение и сказала:

– Вам придется немного подождать.

Сев в «предбаннике», я стал разглядывать присутствующих. В основном они делились на две категории – несколько следователей и несколько адвокатов. Обычно следователи и адвокаты работали в разных кабинетах, и только работники СИЗО знали, какой именно кабинет предназначен для следователя, а какой – для адвоката. Вероятно, кабинеты для работы адвокатов были оборудованы специальными прослушивающими устройствами. Я всегда думал, что тюрьма является придатком следствия. На самом деле в любом цивилизованном государстве тюрьма должна быть независимой организацией, никакого отношения к следствию не имеющей, то есть местом, где содержат людей, находящихся под стражей. До суда еще неизвестно, будет ли человек признан судом преступником. Пока он еще только подозреваемый. Поэтому проводить какие-то следственные действия в отношении этого человека или дополнять доказательствами, собранными уже в период нахождения его в следственном изоляторе, является несправедливым и негуманным. И незаконным к тому же.

Но пока – это лишь лирика. В нашей стране все по-другому. Следствие и тюрьма – под одной крышей, в ведении МВД. Только в 1998 году началась судебная реформа, которая означала, что постепенно следственные изоляторы, а также колонии должны перейти в другое ведомство – Министерство юстиции.

Но пока этот процесс только начинался. И что из этого выйдет – думать было рано. Пока все оставалось по-прежнему.

Оглядев присутствующих, я заметил, что следователей значительно меньше, чем адвокатов. Адвокаты были разные – и пожилые, и молодые, мужчины, женщины, совсем молодые ребята и девушки, вероятно, стажеры. Каждый занимался своими делами: кто разговаривал, кто звонил по телефону, стоящему на тумбочке, а кто просматривал газеты.

Я сел на одну из лавочек и, достав журнал, задумался. Как же мне быть с сообщением о похищении Олеси? Сказать ли ему об этом вначале? Или позже? А может, вообще не говорить? Нет, сказать нужно определенно. Пусть знает правду. Но – чуть позже. Во-первых, нужно выяснить, почему его перевели в общую камеру, что ему об этом известно. Я понимал, что для него прежде всего такой перевод определенная опасность. Интересно, понимает ли он это?

Полчаса пролетели быстро. Контролер выглянула из окошка и выкрикнула мою фамилию, назвав номер кабинета – семьдесят шестой.

«На каком же это этаже?» – подумал я.

Видимо, поняв мое замешательство, контролер добавила:

– Пятый этаж.

Я подошел к ней, взял талончик, контролер нажала кнопку. Решетчатые двери захлопнулись за мной. Я пошел вдоль длинного коридора третьего этажа. В коридор выходило бесчисленное множество дверей – и с левой, и с правой стороны. Все они вели в следственные кабинеты. Отличие же их было в том, что окна кабинетов с правой стороны выходили на улицу Матросская Тишина, и, вероятно, эти кабинеты были предназначены для следователей. А наши адвокатские кабинеты имели окна, выходящие во внутренний двор тюрьмы, и располагались по левую сторону коридора.

Проходя мимо, я обратил внимание, что все двери оборудованы «глазками». Два года назад такого не было, теперь – нововведение, кругленькие «глазки». Можно, проходя по коридору, видеть, кто чем занимается – кто сидит, кто пишет, кто разговаривает, кто просто курит. Многие кабинеты были пусты.

Вскоре я прошел коридор и вышел на лестницу. Она соединяла между собой этажи. Я обратил внимание, что с правой стороны у лестницы была дверь, плотно закрытая, помимо решетки, железом. Оттуда доносились крики. Сквозь небольшие щели пробивался дневной свет. Вероятно, это было что-то типа медсанчасти. Там то ли кому-то делали укол, то ли перевязку, но крики были очень громкими.

Мне стало не по себе. Я быстро поднялся на четвертый этаж. От меня не ускользнуло, что номера кабинетов на четвертом этаже начинаются с шестерки. Вот и пятый этаж. Тут находится нужный мне кабинет.

Первые два кабинета были закрыты. Вероятно, это то ли резервные кабинеты, то ли служили они каким-то иным, может быть, хозяйственным нуждам. Наконец я нашел кабинет номер 76.

Следственный кабинет, в котором заключенные встречались со своими адвокатами, представлял собой небольшую комнату размером 14–16 квадратных метров, в которой был письменный стол, наглухо прикрученный железными скобами к полу, и две табуретки, также привинченные к полу мощными шурупами. Справа на стене – три крючка для одежды. На противоположной стороне – маленькое окошко.